На корабле утро - Страница 30

– Тогда я его скажу.

Кочубей сделал несколько шагов, чтобы его было слышно и за нашим столом, и за соседними.

– Жил один юнга. Через полгода службы он купил словарь флотских терминов, полистал и разочаровался! «Ну и словарь подсунули! Ни одного слова, употребляемого боцманом!» Так выпьем же за то, чтобы мы понимали друг друга без всяких словарей!

Тост был отменный. Кочубею досталось не только наше одобрительное похохатывание, но и несколько поощрительных взглядов официанток. «А девчонки ничего… И ведь сговорчивые, наверное…» – некстати подумал я.

Были и стихотворные опусы. Уж сколько сам знаю всяких хохмочек, но Свиньин извлек на свет настоящую жемчужину, вот такую:

– Мы пьем за тех, кто в сапогах, а кто в кpоссовках, сам напьется.

Тем острее прозвучало, что в силу особенностей пикника примерно половина наших успела переобуться в «домашнюю» обувь – у кого она сохранилась. В том числе человек сорок из моей роты щеголяли в кроссовках.

Произносились и тосты тривиальные, но оттого не менее верные:

– Выпьем за день, когда мы вернемся домой и будут нам светить издалека не звезды на погонах у комроты, а звезды на бутылках коньяка! – провозгласил кто-то из рядовых-срочников. В тесном кругу других рядовых-срочников.

Ну да, правильно. Нам-то, кадровым офицерам – чего? Для нас тот день, когда мы окончательно «вернемся домой», будет означать хорошие, но грустные – для настоящего воина – вещи: отставка, пенсия… если не старость, так уж точно конец молодости… А у срочников совсем другое дело! Молодые парни, послужат еще полгода, ну, год – и домой, к невестам!

Вдруг тоскою защемило сердце, и я понял, что пора принимать детоксинчик. А то уже пьяные мысли в голову набежали…

Но пока я его искал, справляясь у боевых друзей (оказывается, в карман сунуть упаковку забыл, а из ивановского чемодана чудо-пилюли давно выгребли подчистую), мыслей набежало еще больше и я совсем загрустил.

Вот Любава… Чертова ревность… Ну в кого я уродился, такой ревнивый? Толку мне от нее – никакого. Один вред. А как избавиться – не знаю. Любава говорит: «Нужно верить своему партнеру… Нужно верить ему даже больше, чем веришь себе… Иначе ничего не будет…» Да, кто спорит, все так! И обычно веришь. Но потом вдруг бац – словно какой-то предохранитель в мозгу перегорает, – и начинаешь сочинять черт знает что… фантазировать черт знает о чем… представлять себе Любаву в чьих-то там объятиях…

Или вот любовь… Правильно меня когда-то учил капитан Плахов: «Что хочешь сказать – говори сразу». Почему я не сказал ей все по-нормальному, не объяснил, что люблю?

А когда все-таки собрался, когда Горичный меня едва не за руку притащил на Пятак – ну надо же такому случиться! – тут Х-связь и склеила ласты!

И нет ее теперь, говорят, уже четыре дня…

Хотя так подумать – может, оно и правильно? Сколько раз за сегодня – точнее, за вчера – меня могли убить? Раз десять? Ну а если завтра – точнее, сегодня – будет одиннадцатый раз, двенадцатый, тринадцатый?

Ладно – война была. Тогда не так обидно. Но теперь вроде бы – вроде бы – никакой войны нет?

Но мы вот здесь – воюем.

А если всё хуже? С чего я взял, что чоруги напали только здесь? Если они – везде? И по Москве тоже расхаживают их танки?

Впрочем, ерунда. По Москве никак не возможно. Всё чоругское племя поляжет, но не прорвется.

– На всякую гадину есть рогатина. За снайперов! – провозгласил Щедролосев.

Этот тост меня встряхнул.

Срочно пора принимать детоксин! А то и на штабном корабле «Урал» чоруги мне примерещатся…

Дальше было еще веселее.

Муромцы из «Перегудов» никакого детоксина принимать были не обязаны. И это сыграло свою позитивную роль.

Когда мы выпили по… пятнадцатой, что ли, при свете костров началось импровизированное музыкально-танцевальное представление.

Тут нужно сказать, что наши от усталости едва ворочали ногами и руками. Но на то, чтобы глядеть, как танцуют другие, хлопать и одобрительно кричать, силы еще оставались.

Начали концерт грудастые солистки в длинных алых сарафанах – нарумяненные, с забранными в косы прилизанными волосами. Накрасились они так сильно, что это было видно даже ночью.

С девицами выступали и парни. Их было вдвое меньше, в основном они аккомпанировали девицам на гуслях, дудках и гармонях, но, случалось, тоже солировали мужские партии.

Пели по преимуществу частушки – над нашим гульбищем неслись задорные старорусские куплеты:

Приезжали меня сватать
С позолоченной дугой.
Пока пудрилась, румянилась,
Уехали к другой.

Циклопы и примкнувшие встретили первую частушку одобрительными воплями. Не знаю, как там у них на Муроме, а у нас бухать под муромскую музыку – дело обычное, привычное, почти рутинное.

Тем временем первую солистку сменила другая, еще более ядреная и пышнотелая. Она не сразу начала петь – вначале несколько тактов зазывно расхаживала вдоль костра, кокетливо покачивая шелковой юбкой и сверкая белыми зубами. Но затем все-таки расщедрилась:

Посылала меня мать
Загонять гусака,
А я вышла за ворота
И – давай плясака!

После этих слов пышнотелая солистка действительно вдарила по плясовой – она резво отбивала затейливый ритм ногами, выписывала руками кренделя и шустро крутила задом. Последнее особенно понравилось циклопам. Уверен, не один из них пообещал себе по окончании банкета всенепременно с певуньей познакомиться.

Вдруг мужчины и женщины разделились на две группы. И под гармонь запели добры молодцы:

Девушки-беляночки,
Где вы набелилися?